Smile 
— Убирайся отсюда, негодница! — Иван Григорьевич раздражённо замахнулся газетой на полосатую кошку, развалившуюся на подоконнике. — Нашла себе место! А ну, марш отсюда!
Кошка медленно вытянулась, сладко зевнула, оглядела его с ленивым презрением и, не торопясь, спрыгнула вниз. Ни капли испуга, ни намёка на уважение! В его молодости кошки вели себя иначе.
Иван Григорьевич поправил очки, вернулся к газете. Но буквы плескались перед глазами, не желая складываться в осмысленные строки. Он тяжело вздохнул и отложил газету в сторону. Взгляд сам собой упал на фотографию на стене: его Мария в светлом платье, смеётся, прикрывая глаза от солнца. Последнее лето вместе.
Три года минуло, а всё равно, словно вчера… До сих пор ловил себя на том, что разговаривал с ней вслух. «Машенька, ты бы только видела…» — и замолкал, осознавая, что говорить некуда.
За окном сгущались сумерки. Иван Григорьевич включил торшер – тот единственный, которым пользовался по вечерам. «Зачем жечь электричество?» Налил чаю в чашку жены с васильками, устроился в кресле.
Тишина. Только старые часы на стене отсчитывали время. Тик-так, тик-так.
И вдруг — шур-шур.
Звук был таким неожиданным, что Иван Григорьевич вздрогнул, пролив горячий чай себе на колени.
Из спальни. Из-под кровати.
Сердце забилось чаще. Воры? Крысы? Да нет, бред какой-то… Где телефон?
— Нина Васильевна, простите за поздний звонок, — голос его предательски дрогнул. — Тут у меня… зверь какой-то. Вы бы не могли Степана позвать?
Через пять минут в его дверях стояла запыхавшаяся Нина Васильевна с шваброй наперевес, а за ней её муж Степан Семёнович с серьёзным фонариком.
— Ну, где ваш монстр? — деловито поинтересовался сосед.
Свет фонарика заплясал по полу, выхватывая из темноты старые ботинки, коробку с письмами и… два жёлтых глаза.
— Кошка! — разочарованно протянул Степан Семёнович. — А вы тут войну объявили.
Но кошка не шевелилась. Зарычала – утробно, глухо.
— Вы только посмотрите! — Нина Васильевна наклонилась ближе. — Не бешеная ли?
Иван Григорьевич сглотнул. И всё же пересилил страх, осторожно опустился на колени и заглянул под кровать.
Кот был огромный, рыжий, с иссечённым шрамами ухом. Не шипел, не вырывался, просто смотрел. Исподлобья, пристально. Как человек.
— Ну что, братец, испугался? — неожиданно мягко пробормотал Иван Григорьевич.
Кот моргнул. Медленно, словно раздумывая, а потом вдруг чихнул — громко, по-стариковски.
— Выгнать его надо, — упёрто заявил Степан Семёнович. — Мало ли, чем заразный.
— Под дождь, да ночью? — возмутилась Нина Васильевна. — Жалко ведь!
Иван Григорьевич смотрел на этого потрёпанного жизнью кота и вспоминал, как в детстве прятал щенка в сарае. Мать тогда не выгнала — молча налила молока. «Каждая душа должна иметь дом», — сказала она тогда.
— Пусть остаётся, — твёрдо сказал он.
Нина Васильевна улыбнулась:
— Сейчас принесу молока и старый короб, будет ему домик.
— Не надо, — отмахнулся Иван Григорьевич. — У меня есть всё необходимое.
Кот не вылезал. Только жёлтые глаза поблескивали в темноте.
— Ну и сиди, — проворчал Иван Григорьевич, ставя миску с рыбой. — Но утром — к ветеринару, понял?
Ночью он проснулся от странного звука.
Кот сидел на подоконнике и мурлыкал. Тихо, мелодично, глядя в ночь.
— Эй, — позвал Иван Григорьевич.
Кот повернул голову, в лунном свете шрам на его морде казался серебряным.
— Знаешь, — вдруг начал старик, — я ведь тоже один. Мария умерла три года назад. Внезапно. Я даже… не успел ничего. Она всегда хотела кота. Рыжего. Как ты. А я не разрешал. Думал, времени ещё полно.
Он говорил и говорил. А кот слушал. А потом — словно бы по-своему понимая — запрыгнул на кровать, свернулся калачиком у него в ногах и замурлыкал.
И в этом мурчании было больше понимания, чем во всех соболезнованиях соседей.
— Ах ты, разбойник! — возмутился Иван Григорьевич, обнаружив утром кота на кухонном столе, среди рассыпанного кофе и опрокинутой банки с сахаром.
Кот гордо сидел посреди беспорядка и невозмутимо смотрел на него.
— Это что же, ты специально меня разбудил?
Кот медленно подтолкнул лапой его очки.
— Вот значит как… — старик почесал затылок. — Ладно, договорились. Я тебя кормлю, ты меня — будишь.
Так у него появился Ревизор.
Теперь в квартире Ивана Григорьевича стояла когтеточка («чтоб не драл диван, паршивец!»), лежанка на подоконнике («а то лазает где попало!») и целая коллекция кошачьих игрушек («это Нина Васильевна натащила, я-то тут при чём?»).
А ещё — появилась жизнь.
Ревизор не давал старому хозяину хандрить, требовал внимания, будил по утрам, встречал с прогулки, возмущённо мяукал, если Иван Григорьевич долго молчал.
— Разговорчивый ты у меня, — бормотал старик, чешa кота за ухом. — Прямо как Маша.
Кот мурлыкал, слушал.
А за окном шёл дождь, и в его шуме иногда слышался тихий, родной смех.
На следующий год у подъезда появилась кормушка для уличных кошек.
И каждое утро можно было видеть, как Иван Григорьевич, кряхтя, выносит туда корм.
— Чтоб не шастали где попало, — ворчал он.
Но все видели, как теплеют его глаза, когда очередной котёнок трётся о ноги.
А Ревизор смотрел на это из окна и очень по-человечески улыбался.
Ведь это он, простой рыжий кот, совершил чудо — растопил остывшее сердце. И вернул в него любовь.
